Сегодня,10 августа, исполнилось 127 лет со дня рождения Михаила Зощенко.
Его первые рассказы прочитал Максим Горький, смеялся до слез и с тех пор говорил о своем "крестнике" с неизменным восторгом. Зощенко познакомился с Корнеем Чуковским, вместе с Кавериным, Фединым, Всеволодом Ивановым посещал литературную студию, которую Чуковский организовал при издательстве "Всемирная литература". Посетители этой студии образовали группу "Серапионовы братья", у которой не было никакой специальной программы и задач, кроме одной - сохранить творческую свободу.В 1920-е годы короткие истории про баню, немецкое средство от блох, пропавшую галошу, кражу чемодана и, конечно же, одну незадачливую любительницу пирожных, печатались огромными тиражами, за десять лет успели выйти два шеститомных собрания сочинений писателя. Секрет такого оглушительного успеха был, конечно, в невиданном, небывалом для литературы языке. "Старорежимные" выражения, слоганы агиток, грубый уличный говорок, брошенные в один котел, образовывали взрывоопасную, восхитительную смесь. "Не нарушайте беспорядок"; "А в кухне ихняя собачонка, системы пудель, набрасывается на потребителя и рвет ноги"; "А хозяин держится индифферентно - перед рожей руками крутит". Это было не просто смешно, это было чарующе свежо и ново.
"Улица корчилась безъязыкая", как вдруг пришел писатель Зощенко и вывел ее из немоты. Улица заговорила его голосом - косноязычно, криво и все-таки человеческими словами. Но помимо пряного, выразительного языка Зощенко дарил своим читателям и другую радость. Собственно, помогал им выжить. "Целые бои" в коммуналке по ничтожному поводу, жизнь в ванной, потому что комнат на всех не хватает, драка за шайку в бане, использование порошка против блох вместо пудры, гостиничный номер с разбитым окном, повальное воровство - как было вынести этот ад, эту "гниль и гнусь"? Зощенко указывал на самый простой путь. Улыбнуться, посмеяться над собой. Как это уже не раз бывало в истории человечества, ужас бытия смягчался смехом. Осмеянное переставало быть страшным.
Резкий, едкий юмор, краткая, емкая фраза, разговорность интонаций - фирменный стиль Зощенко. Таким его полюбили, к такому привыкли, и, стоило Зощенко заговорить серьезно, относились к этому с изумлением.
Кинодрама
Театр я не хаю. Но кино все-таки лучше. Раздеваться, например, не надо — гривенники от этого все время экономишь. Бриться опять же не обязательно — в потемках личности не видать. В кино только в саму залу входить худо. Трудновато входить. Свободно могут затискать до смерти. А так все остальное очень благородно. Легко смотрится.
В именины моей супруги поперли мы с ней кинодраму глядеть. Купили билеты. Начали ждать. А народу многонько скопившись. И все у дверей мнутся. Вдруг открывается дверь, и барышня говорит: «Валяйте».
В первую минуту началась небольшая давка. Потому каждому охота поинтересней место занять. Ринулся народ к дверям. Задние поднажимают, а передние никуда не могут. А меня вдруг стиснуло, как севрюгу, и понесло вправо. «Батюшки, — думаю, — дверь бы не расшибить».
— Граждане, — кричу, — легче, за ради бога. Дверь, — говорю, — человеком расколоть можно.
А тут такая струя образовавшись — прут без удержу. А сзади еще военный на меня некультурно нажимает. Прямо, сукин сын, сверлит в спину. Я этого черта военного ногой лягаю.
— Оставьте, — говорю, — гражданин, свои арапские штучки.
Вдруг меня как приподняло и об дверь мордой. Так, думаю, двери уж публикой начали крошить. Хотел я от этих дверей отойти. Не пущают. А тут, вижу, штанами за дверную ручку зацепился. Карманом.
— Граждане, — кричу, — да полегче же, караул! Человека за ручку зацепило.
Мне кричат:
— Отцепляйтесь, товарищ! Задние тоже хочут.
А как отцеплять, ежели волокет без удержу и вообще рукой не двинуть.
— Да стойте же, — кричу, — черти! Погодите штаны сымать-то. Дозвольте же прежде человеку с ручки сняться. Начисто материал рвется.
Разве слушают? Прут...
— Барышня, — говорю, — отвернитесь хоть вы-то, за ради бога. Совершенно, то есть, из штанов вынимают против воли.
А барышня сама стоит, посиневши, и хрипит уже. И вообще смотреть не интересуется.
Вдруг, спасибо, опять легче понесло. Либо с ручки, думаю, снялся, либо из штанов вынули.
А тут сразу пошире проход обнаружился. Вздохнул я свободнее. Огляделся. Штаны, гляжу, тут. А одна штанина ручкой на две половинки разодрана и при ходьбе полощется парусом. Вон, думаю, как зрителей раздевают.
Пошел в таком виде супругу искать. Гляжу, забили ее в самый, то есть, оркестр. Сидит там и выходить пугается.
Тут, спасибо, свет погасили. Начали ленту пущать. А какая это была лента — прямо затрудняюсь сказать. Я все штаны зашпиливал. Одна булавка, спасибо, у супруги моей нашлась. Да еще какая-то добродушная дама четыре булавки со своего белья сняла. Еще веревочку я на полу нашел. Полсеанса искал.
Подвязал, подшпилил, а тут, спасибо, и драма кончилась. Пошли домой.
1926 г.
